Неточные совпадения
Для Константина
народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь
к мужику, всосанную им, как он сам
говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на
народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал
к Анне, он покраснел. — Вот мы
говорим, что
народ пьет; не знаю, кто больше пьет,
народ или наше сословие;
народ хоть в праздник, но…
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали
к нему.
К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог
говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или корячится, как
говорит народ.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель
народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только
к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно
говорил...
«Иисус
говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи
к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для
народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
Кибитка подъехала
к крыльцу комендантского дома.
Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку,
говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился от него и ничего не отвечал.
— И потом, — продолжала девушка, — у них все как-то перевернуто. Мне кажется, что они
говорят о любви
к народу с ненавистью, а о ненависти
к властям — с любовью. По крайней мере я так слышу.
— Сообразите же, насколько трудно при таких условиях создавать общественное мнение и руководить им. А тут еще являются люди, которые уверенно
говорят: «Чем хуже — тем лучше». И, наконец, — марксисты, эти квазиреволюционеры без любви
к народу.
В стороне Исакиевской площади ухала и выла медь военного оркестра, туда поспешно шагали группы людей, проскакал отряд конных жандармов, бросалось в глаза обилие полицейских в белых мундирах, у Казанского собора толпился верноподданный
народ, Самгин подошел
к одной группе послушать, что
говорят, но полицейский офицер хотя и вежливо, однако решительно посоветовал...
Так что, когда народник
говорит о любви
к народу, — я народника понимаю.
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они
говорят, кричат. И все — мимо, все не о себе, а о любви
к народу, в которую никто и не верит.
— У Чехова — тоже нет общей-то идеи. У него чувство недоверия
к человеку,
к народу. Лесков вот в человека верил, а в
народ — тоже не очень.
Говорил: «Дрянь славянская, навоз родной». Но он, Лесков, пронзил всю Русь. Чехов премного обязан ему.
— Уж не знаю, марксистка ли я, но я человек, который не может
говорить того, чего он не чувствует, и о любви
к народу я не
говорю.
Было уже довольно много людей, у которых вчерашняя «любовь
к народу» заметно сменялась страхом пред
народом, но Редозубов отличался от этих людей явным злорадством, с которым он
говорил о разгромах крестьянами помещичьих хозяйств.
— Видите ли, это не помещается во мне, любовь
к народу, — виновато сознавался Диомидов. — Если
говорить честно — зачем же мне
народ? Я, напротив…
— Он был мне ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь
к народу… А они, на кладбище,
говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить
народ против царя. О, боже мой…
Должно быть, потому, что он
говорил долго, у русского
народа не хватило терпения слушать, тысячеустое ура заглушило зычную речь, оратор повернулся
к великому
народу спиной и красным затылком.
— Отечество в опасности, — вот о чем нужно кричать с утра до вечера, — предложил он и продолжал
говорить, легко находя интересные сочетания слов. — Отечество в опасности, потому что
народ не любит его и не хочет защищать. Мы искусно писали о
народе, задушевно
говорили о нем, но мы плохо знали его и узнаем только сейчас, когда он мстит отечеству равнодушием
к судьбе его.
— «Война тянется, мы все пятимся и
к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что
говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем
народом согласно и своею собственной рукой».
За сто лет вы, «аристократическая раса», люди компромисса, люди непревзойденного лицемерия и равнодушия
к судьбам Европы, вы, комически чванные люди, сумели поработить столько
народов, что,
говорят, на каждого англичанина работает пятеро индусов, не считая других, порабощенных вами.
Только из этого Китая выходят не китайцы и не китайки, а выходит Миша и
говорит: «Маменька, подите сюда, в Китай!» Вот будто я сбираюсь
к нему идти, а
народ сзади меня кричит: «Не ходи
к нему, он обманывает: Китай не там, Китай на нашей стороне».
Обломов не знал, с какими глазами покажется он
к Ольге, что будет
говорить она, что будет
говорить он, и решился не ехать
к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много
народу бывает и им наедине
говорить не удастся.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! —
говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их
к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе
народа, исповедала свой грех!
В одном из прежних писем я
говорил о способе их действия: тут, как ни знай сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам ума и логики там, где нет ключа
к миросозерцанию, нравственности и нравам
народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики и лексикона.
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится
к такому времени,
народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах
народа уважение
к старым законам, а не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему,
говорили они, собрать на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
Они
говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о бедности
народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не переставая спрашивали: «можешь любить меня?», и отвечали: «могу», и половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные формы, влекло их друг
к другу.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, —
говорил Лепешкин, обращаясь
к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный
народ пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят — и
к нам щепки летят.
— Какой
народ! —
говорил он в сердцах. — Та
к ходи, головой качай, все равно как дети. Глаза есть — посмотри нету. Такие люди в сопках живи не могу — скоро пропади.
Народ, собравшись на Примроз-Гиль, чтоб посадить дерево в память threecentenari, [трехсотлетия (англ.).] остался там, чтоб
поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди. Полиция разогнала
народ. Пятьдесят тысяч человек (по полицейскому рапорту) послушались тридцати полицейских и, из глубокого уважения
к законности, вполовину сгубили великое право сходов под чистым небом и во всяком случае поддержали беззаконное вмешательство власти.
«Выход за нами, —
говорили славяне, — выход в отречении от петербургского периода, в возвращении
к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство, воротимся
к прежним нравам!»
Яша(Любови Андреевне). Любовь Андреевна! Позвольте обратиться
к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там
говорить, вы сами видите, страна необразованная,
народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!
К. Аксаков даже
говорил, что русский
народ специально призван понять философию Гегеля [О роли философии Гегеля см. у Чижевского: «Hegel in Russland».].
Между тем как Петр Великий
говорил, что русский
народ способен
к науке и умственной деятельности, как все
народы.
Я
говорил уже, что русская литература не была ренессансной, что она была проникнута болью о страданиях человека и
народа и что русский гений хотел припасть
к земле,
к народной стихии.
Бог давно
говорил уже избранному
народу Своему через пророка Исаию: «
К чему Мне множество жертв ваших?
Народ говорит, что пигалица кричит: «чьи вы, чьи вы?» — Весною чибисы появляются по большей части порознь или самыми небольшими станичками, около десятка, а осенью
к отлету собираются в огромные станицы.
Напустив на себя храбрости, Яша
к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на
народе и пришел домой только
к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не
говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже
народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда
к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно
говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо вот как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то
народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и
говорит: «Ужо вот моя-то Дарья подохнет, так я
к тебе сватов зашлю…»
Из волости Тит пошел домой. По дороге его так и тянуло завернуть
к Рачителихе, чтобы повидаться с своими, но в кабаке уж очень много набилось
народу. Пожалуй, еще какого-нибудь дурна не вышло бы, как
говорил старый Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака, в открытую дверь кто-то крикнул...
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А вы чему обрадовались? Правильно старик-то
говорит… Право, галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут
к тебе приставать — ущитим как ни на есть.
Народ неправильный, это ты верно
говоришь.
Только, этово-тово, стали мы совсем
к дому подходить, почесть у самой поскотины, а сват и
говорит: «Я, сват, этово-тово, в орду не пойду!» И пошел хаять: воды нет, лесу нет,
народ живет нехороший…
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани
народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест.
К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем
говорила, хотя ее и знали почти все.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, —
говорил Мосей убежденным тоном, — потому как
народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно
к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
Опять переминаются ходоки, — ни тому, ни другому не хочется
говорить первым. А
народ так и льнет
к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли с собой.
— Матушка наказывала… Своя кровь,
говорит, а мне все равно, родимый мой. Не моя причина… Известно, темные мы люди, прямо сказать: от пня
народ. Ну, матушка и наказала: поди
к брату и спроси…
Вот подойдет осень, и пойдет
народ опять в кабалу
к Устюжанинову, а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются
к пятидесяти годам, а про баб и
говорить нечего, — которая пошла на фабрику, та и пропала.
Потом в
народе говорили, что будто царь, [Вместо слова царь — в письме буква Ц.] скучая в Николаеве,
говорит: «Дай потешу
народ мой, сменю
К.».